Четыре года собиралась с мыслями для этой рецензии. С чего начать? Трагически недооцененный фильм, погребенный в безвестности… Шикарный образчик артхауса на грани мейнстрима… Луч солнышка над ледяным панцирем киношных стереотипов… Головоломка, соединяющая куски несопоставимых эпох и типажей: древнюю бабулю и воришку из современного Нью-Йорка, американских ковбоев и партизан из бунтующей Македонии начала 20 века, Зигмунда Фрейда и Пикассо, блестящие символы западного прогресса и варварское восточное средневековье, условность черно-белого немого кино и сюрреализм нынешнего кинематографа. Бедный Милчо, и после этого ты удивляешься, что тебя не поняли и не оценили? А ты больший романтик, чем это может показаться поначалу.
«Я — Анжела, но очень хочу быть Люком».
Много раз повторял Манчевски, когда его об этом спрашивали. По этой логике мы, его зрители, — незадачливый Эйдж, который, не подумав, забрался, как ему казалось, в самую обычную квартирку за легкой наживой, а в итоге попался в ловушку и, несмотря на все свои попытки вырваться из цепких лап сумасшедшей старушенции, в конце концов, проникся её безумством настолько, что понес эту заразу дальше, как сияющий факел просвещения…
Понять сумасбродный язык Манчевски невозможно, не узнав его самого поближе: македонский американец, бывший панк и поклонник кубизма, балканская кровь — американские мозги, он почти держал в руках Оскар в 1994 («Перед дождем»), но был предан остракизму в Голливуде за анархические замашки в вопросах кинопроизводства. Он снимает очень редко, а потому вкладывает в фильм всего себя и торопится как можно больше всего себя вложить: эту коренную любовь к родине, о которой мир мало что знает, эту детскую любовь к вестернам, которые по большому счету снимают под копирку, этот неожиданный взгляд на самые спорные вопросы философии и этики, эту юношескую жажду эксперимента, этот незаурядный талант художника и рассказчика… Кто-то из вас решит, что этого всего чересчур. Ваше право.
- Постой, постой! Ты же говорила, что их было двадцать?
- Заткнись, это моя история. Захочу — будет две тысячи!
«Прах» вызывает жгучие споры среди критиков и фанатов, но есть вопрос, который, наверное, самого Манчевски поставил бы в тупик: а кто в его фильме все-таки главный герой? Бабушка, которая рассказывает историю? Простофиля-воришка, который историю слушает? Персонажи истории — неравнобедренный треугольник из двух братьев и одной роковой женщины? Наглый красавчик Люк? До неприличия приличный Элайджа? Ключик к этому замысловатому ребусу, даже если и существует, спрятан слишком надежно. Милчо постарался. Похоже, именно в этом и состояла его задача: думай что хочешь, дорогой зритель, ты такой же полноправный соучастник этого творения! Анжела-автор задает тон и ритм истории, правила игры слишком сложны, но награда тому, кто их усвоил — обыкновенное чудо творчества, возможность стать частью этой фантазии и даже прокладывать для нее новое русло. Кто теперь сумеет определить, принадлежал ли кольт стрелку по-имени Люк или старушка купила свое оружие в ближайшем антикварном магазине? Бестелесные образы, рождающиеся в уме рассказчика, обретают плоть и голос, чутко реагируют на настроение своего «творца», вступают с ним в конфликт, начинают собственную жизнь в уме слушателя. Идеализм? Нет, всего лишь форма познания или самопознания. Доступная всем.
- Все дело в ребенке, Люк. Все дело в ребенке.
В содержательном плане Манчевски почти ничего нового не придумал. Но он взял старый как этот мир философский вопрос о смысле жизни и облек свое личное решение в свежую и даже парадоксальную форму. Сквозь временами непоследовательную вереницу событий, среди американских борделей и французских салонов, среди больничных капельниц и крестьянских овчарен, среди нью-йоркских трущоб и балканских пейзажей, хотят они этого или нет, но его герои ищут ответ на один и тот же простой и мучительный вопрос: «Куда уходит твой голос, когда тебя уже нет?» Истина так же проста и мучительна: плохо, если твой голос уходит в пыль, хорошо, если он продолжает звучать в твоем творении, в твоей истории, в твоем ребенке. Финал примирил всех и он уникален. При всей глубине своего трагизма он как никогда жизнеутверждающ: улыбка расползается под потоком высыхающих слез. Элайджа держит на руках новорожденную девочку и смотрит в небо на самолет, в котором на родину возвращается её старушечий прах. Круг замкнулся? Нет, просто спираль вышла на новый виток.
«Когда люди впервые увидели поезд, они тоже спрашивали: «И где здесь лошадь?»»
Так написал один из критиков, объясняя провал фильма. Кто-то увидел в нем выпад против НАТО (надо же!), кто-то с отвращением отверг режиссерский стиль, в котором тот подал секс и насилие (кишки и оторванные головы — фу!), почти никто не понял, зачем Манчевски испортил два вполне даже ничего себе, но совершенно самостоятельных и несвязанных сюжета, покромсав их и перетасовав как пазлы из разных коробок. И только избранные восклицали: «Двадцать первый век в кинематографе начался с «Праха»!». И писали эссе и книги. О смелом режиссерском росчерке, о языке неоднозначных и свежих символов, о философской коллизии.
Признаюсь, я сама наткнулась на фильм случайно и с далеко не с невинными целями. Просто в списке актеров было имя — музыка для моего зрительского слуха. Когда шли начальные титры, я думала так: «Милчо просто повезло, что он взял в картину человека, который потом прославился как Дэвид «Фарамир» Уэнам». На финальных тирах, пораженная громом откровения, я повторяла: «Как же повезло Дэвиду, что он снялся в этом фильме!» Вот еще один феномен этой картины: говорить об актерах мало кому приходит в голову. Обсуждать, как хорош и глубок здесь Уэнам, это все равно, что рассказывать о том, что вода мокрая. «Прах» уводит вдумчивого зрителя намного дальше, на высоту созидательной фантазии и философских раздумий о том, что такое жизнь, смерть, любовь, память, творчество. Он потешается над шаблонами и верит в свою публику. Этот фильм задает новую планку кинематографу. Увы, большинство из нас до нее пока не доросло. Но я хочу верить, что все еще впереди.
