На следующий день после того, как ей поставили диагноз, Мама отправила меня на поиски старика. Всю ночь она провела в раздумьях без сна, и сказала мне, что хочет только опять увидеть его перед смертью. Хотя было пять утра, она знала, что я не сплю. Я не мог поверить, что она попросила меня об этом, – было так мало шансов на успех, так маловероятно, что это вызовет отклик, – но в данных обстоятельствах у меня не было ни мужества, ни духу ей отказать. Я вытащил карту Западной Австралии и проштудировал ее за завтраком, который заставил себя проглотить вместе с несколькими чашками кофе. Я оставил сообщение в офисе, поцеловал на прощание свою сонную жену и с рассветом выехал из города.
Я не видел своего отца пятнадцать лет. Я не знал, где он находился или что он делал. Единственная информация, которой вооружила меня Мама, было название паба в буше на восточных золотых приисках. Он находился там, на карте, «Околоток Сэма» Паб казался центром. Это был последний известный адрес. Пока я ехал, я на минутку подносил сложенную карту к своему лицу и ощущал запах классных комнат своего детства.
Я слишком устал, чтобы проехать в этот день за рулем еще какое-то приличное расстояние, но я пытался сохранять внимательность. На окраинах города предгорья и леса до сих пор хранили разрушительные следы суховея недельной давности. Дорожные бригады выехали за город, и рабочие обрушили на поваленные деревья мощь цепных пил. Еще пару часов броска, и машины засевали пшеницей огороженные фермерские поля. По обочинам дороги в кульвертах стояла вода, и птицы собирались, чтобы искупаться, едва шевелясь, когда я проезжал мимо. Я вел машину, пока фермы не уступили место красным почвам и лососевым эвкалиптам, пока солнце не оказалось за моей спиной и города, в основном, стояли в руинах среди шлаковых отвалов давно заброшенных приисков. Даже здесь, на статических волнах, от лица комиссии под королевским патронажем, радио изрыгало скандал о расследовании коррупции в полиции.
Севернее Калгурли я свернул с шоссе на покрытую тонким битумом дорогу, которая вилась между старых рудниковых шахт и приисков, пока не исчезала среди останков городов-призраков. Все, что осталось в неизменном состоянии, был паб «Околоток Сэма», и прежде, чем подъехать к нему, я остановился на обочине и выключил мотор, чтобы минутку подумать. Часы, проведенные в пути, не принесли никаких новых мыслей, что сказать или как поступить. Я так сильно старался не заснуть, что почти оцепенел, и я сидел под тиканье мотора, с открытыми окнами, достаточно долго, чтобы опять почувствовать тошноту от мысли, что я согласился это сделать. Если это так, если старик на самом деле там, то в каком состоянии он мог находиться спустя все это время? Я пытался рассуждать из чисто практических соображений; в данный момент я не мог позволить себе чувствовать больше. Мне нужно было обдумать практические детали того, как им управлять, лестью и угрозами, и как удержать его на время, необходимое, чтобы доставить его, как я обещал. Иметь дело с чувствами я собирался позже. Но я испытывал перед ним благоговейный страх. Боже, как я его боялся. Он никогда не был жестоким; я не чувствовал страха в этом смысле; это была боязнь вернуться к прежнему положению вещей. Пьяницы и наркоманы опустошают тебя всего, отбирают все твое терпение, все твое время и волю. Ты смягчаешься и закрываешь глаза, и приспосабливаешься, и терпишь, пока они не съедят тебя живьем, а потом, когда ты думаешь, что навсегда освободился от этого, тяжело не разозлиться на перспективу борьбы с нищетой по-новому. Не было никакого смысла сердиться на мою мать за то, что ей это понадобилось, но я ничего не мог с собой сделать.
Я въехал за медное ограждение перед пабом. Это было прекрасное старинное здание с каменными стенами и кирпичной угловой кладкой, с широкими верандами в пятнах красной пыли, увешанными ручными носилками, колесами от тележек и атрибутами золотой лихорадки. Когда я вышел из машины и задеревенело стоял на солнце, на ступеньках шевельнулся голубой хилер *, а за ним, в тени веранды, пожилой человек надел свою шляпу, но не поднялся с места. Я облизнул губы, призвал все, что мог из своих профессиональных качеств и сделал шаг.
Прежде, чем собака добежала до меня, я смог увидеть, что этот мужчина не был моим отцом. Его низкое рявканье вернуло хилера на место. В полуобморочном состоянии я с облегчением выковылял на веранду.
«Я ищу Боба Ланга», - сообщил я без предисловий.
«А кем Вы будете?» - спросил старикан. У него был поврежденный нос и водянистые глаза законченного алкоголика. Шляпа его являлась ободранным реликтом времен последней мировой войны.
«Я его сын»
«Честный Боб. А ты сын»
«Вы знаете, где он?»
Старикан кивнул, его губы сморщились; в верхнем кармане его комбинезона находился футляр для очков, которые он выудил, чтобы оглядеть меня.
«Должно быть, больше похож на мать», - пробормотал он.
Я пожал плечами. Я чувствовал себя неуклюже, стоя здесь в своих выглаженных джинсах и пуловере. Старикан с интересом рассматривал мои башмаки.
«Вы в ссоре?»
«Нет», - ответил я.
«Он хороший малый, Боб»
Я кивнул на это, чтобы ублажить старого мудака и потому, что я знал: это – правда, но такое признание было тягостным.
Старикан поднял себя на ноги, скрипя сапогами по доскам, и открыл дверь-ширму. Войдя внутрь, он отбросил ее назад, чтобы мне было удобно, и я последовал за ним в так называемую комнату, которая казалась товарным складом, закусочной и залом местного сообщества.
«Это Ваш паб?»
«Нет. Живу в задних комнатах. У Томми сегодня выходной»
Он взял в баре чистый блокнот и огрызок карандаша, грифель которого он послюнявил прежде, чем нарисовать мне карту и путь к месту назначения, обозначенному им как ЛАГ. БОБА.
«Боб Банкир», - сообщил он, отрывая страницу и протягивая ее мне. – «Он там»
«А мы здесь?»
«Это мы»
Я выпрямился и посмотрел на ряды бутылок за барной стойкой. Мне пришло в голову, что было бы полезно явиться с выпивкой. Я чувствовал, что тип наблюдает за мной. Не знаю, послужил ли причиной его нескрываемый интерес, или я почувствовал горечь от необходимости даже думать о таких вещах после всего, через что пришлось пройти моей маме, но я принял решение вообще не покупать никакого спиртного, и почувствовал от такого решения огромное облегчение. Когда я свернул его полезную бумаженцию, я вспомнил проблеск уважения, увиденный мной в пристальном взгляде этого человека, приятное ощущение от которого сохранялось весь путь до машины.
Какое-то время я ехал по узкой черной дороге пока не обнаружил поворот на грунтовый путь, указанный карандашом на карте. Дорога была широкая, но грязная из-за прошедших недавно дождей, и когда я на нее повернул, машина поочередно то увязала, то подскакивала. Мне действительно пришлось сосредоточиться, чтобы не свалиться в скрэб. Земля здесь была красной, почти фиолетовой. В сравнении с ней эвкалипты телесного цвета и серовато-голубая лебеда выглядели таким контрастом, что казались искусственными. Я ожидал увидеть пустыню с чем-то каменистым и с открывающимися далекими горизонтами, но эта лесистая местность с ее квазимусорными кучами и маленькими деревьями вызывала почти клаустрофобию. Под шасси и колесными нишами хлюпала грязь. Когда я натыкался на лужи, огромные красные потоки воды заливали ветровое стекло. С трудом вращая руль, я проехал около получаса, пока не приблизился к перекрестку, помеченному дверцей от холодильника. Это соответствовало моей нарисованной карте; я повернул на север. Через пять минут после поворота скользкая разбитая дорога закончилась четырехсторонней развилкой. После некоторых колебаний я выбрал самую северную тропинку и медленно поехал через старые раскопки и бледные блоки упавших стен. Машина с трудом продвигалась по мерцающим лужам, а дорога становилась все уже, пока лебеда не закончилась прямо у двери.
Я почувствовал раздражение, выругался и стал искать какой-нибудь способ повернуть обратно, когда увидел между лососевыми эвкалиптами тусклую жестяную крышу и поржавевшие обломки ветряной мельницы. Залаяла собака. Я свернул в направлении поляны, где беспорядочно раскинулась путаница самодельных построек и автомобильных кузовов, и в тот момент, когда я увидел мужчину, идущего широким шагом из-за дальних деревьев, я понял, что это он. Машина заглохла, и я не завел ее снова. Я смутно воспринимал громыхавшую у дверцы собаку, которая прижалась к стеклу возле моего плеча. Он действительно был стариком. Он был выше, чем в моих воспоминаниях, и меня поразило, как он себя вел, его неожиданное достоинство. Все мужественные намерения покинули меня. Я издавал позорно мало звуков. На удивление. Все, что я мог сделать, это отстегнуть ремень и, пошатываясь, выйти из машины, чтобы не сидеть, когда он подойдет. Собака цеплялась за мои ноги, но от резкого свистка старика прекратила и побежала на место. Боясь презрительного взгляда, я не стал отчищать свой джемпер и джинсы от грязных отпечатков лап; я опирался на пятнистый капот автомобиля то сжимая, то отпуская руки. Он подошел через заросли лебеды, доходящие до колена, и когда он достиг меня, а рыжий пес сидел, как было приказано, я увидел, что он трезв. Я видел морщинистые складки на его шее, солнечные ожоги на его руках, темные ниточки от работы на его ладонях и подтяжки, поддерживающие его брюки. На нем были старая лохматая шляпа, выгоревшая рабочая рубашка и ботинки с металлическими носками, изрезанные рубцами больше, чем его продолговатое меланхоличное лицо. Его глаза вздрагивали от неожиданности, но были ясными.
«Это твоя мать?»
«Да», - ответил я.
«Что тебе надо?»
«Она хочет тебя видеть»
С тяжелым вздохом он взглянул мимо меня. Собака подвывала и смотрела на него.
«Тебе лучше войти. Если ты хочешь»
«Ты приедешь?» - спросил я, сердясь на то, с какой болезненной любовью я его рассматривал.
«Да, конечно», - прошептал он. – «Если она просила»
«Она просила»
«Я должен... Мне нужно привести себя в порядок»
«Как много времени это займет?»
«Мне нужно подумать»
«Дорога длинная»
«Тебе нужна чашка чаю»
Он повернул к жилью, и я последовал за ним. К моменту, когда я добрался до цементной плиты его веранды, мои ботинки были облеплены грязью. Он указал мне на кресло под провисающей жестяной кровлей, где я сбросил обувь. Я ощущал странную нехватку воздуха, и, войдя внутрь следом за ним, я оказался не готов к такому сильному запаху в его хижине. Смешанный запах мыла для бритья, кожаных шкур и пота не был отталкивающим, и неожиданно меня переполнило ощущение его близости. Это был запах прошлого, так пах мой отец до зловония антацидов и перечной мяты, которые никогда не скрывали до конца вонь перегара. Я почти упал на деревянный стул, который он для меня вытащил. Пока он топил старую плиту и ставил на нее почерневший чайник, я попытался успокоиться.
Лачуга состояла из одной комнаты, с подпорками из кустарника, и с крышей и стенами из рифленого железа. На трех стенах располагались разнокалиберные деревянные окна с чисто вымытыми стеклами. В одном конце стояла металлическая кровать и грубо сколоченная книжная полка, в другом – дровяная печка с вставленным в нее жестяным очагом. Посередине, где я сидел, стоял деревянный стол и два стула. Вдоль стены висели темные котелки и горшки. В стойку из эвкалипта была вмонтирована металлическая мойка. Цементный пол ручной заливки был чисто выметен. Над кроватью висели фотографии моей матери, и мои, и одна его, в униформе, - я почувствовал, что он наблюдает, как я их рассматриваю. Себя четырнадцатилетнего – одни зубы, лохмы и надежды. И лучащуюся маму, едва достигшую тридцати лет, уверенную и поражающую красотой.
«А Энджи?» - невольно спросил я.
Старик указал пальцем на входную дверь, где над перекладиной, подобно иконе, висел выцветший фотоснимок моей умершей сестры. Пухлый малыш в красном комбинезоне.
«Как давно ты так живешь?»
«Не пью?», - переспросил он, неправильно меня поняв. – «Десять лет»
«Десять лет», - сказал я.
Он стиснул зубы и опустил взгляд, но в его осанке сквозила непроизвольная гордость за то, как я повторил его слова.
«Я должен позаботиться о вещах. Перед тем, как идти»
«Хорошо»
«Слишком опасно возвращаться обратно в потемках», - заявил он. – «Там корни вдоль всей дороги. Ты можешь подождать до утра?»
«Я надеялся сегодня же вернуться назад», - сказал я, понимая, что если мы сейчас выедем, то не сможем вернуться в город раньше утра. После прошедшей ночи Мама вряд ли будет в хорошем состоянии, а вести машину, наверное, будет вне моих сил.
«Ты можешь остановиться здесь. А если не хочешь, то за пабом есть гостиница»
«Я останусь», - произнес я после чего-то вроде паузы.
Чайник закипел. Он сделал чай и нарезал пресных лепешек. Какое-то время мы сидели, дуя на кипяток, - он со своей жестяной кружкой, я с фарфоровой чашкой, которую он мне дал. Я попробовал лепешку с маслом, которое он принес из керосинового холодильника, и это было хорошо.
«Твой приезд вот так», - произнес он. – «Это...»
«Неожиданно», - сказал я.
Он грустно кивнул, как будто это было не совсем то, что он хотел сказать.
«Как ты живешь?» - спросил я.
«Здесь не надо много. Получаю пенсию. Я присматриваю за вещами, сберегаю вещи для людей»
«Боб Банкир», - произнес я, стараясь, чтобы это прозвучало без иронии.
«Да»
«Какими вещами?»
«А... деньги. Золото. Ценности. Знаешь, бумаги и завещания людей»
«Каких людей?»
«Есть здесь несколько парней, которые все еще проводят раскопки. Некоторые из них только делают вид. Часто не только, чтобы выпить или очистить свои карманы, но чтобы затаиться. Старые заготовщики сандалового дерева, ремонтные рабочие, несколько бомжей и беглецов»
«Выходит, они тебе доверяют»
«Да»
«Почему тебе?»
Вопрос оскорбил его, но старик, кажется, решил не обижаться.
«Ну, потому что я не пью. Потому что... потому. Я заслуживаю доверия»
«Честный Боб», - пробормотал я, устыдившись горечи в своем голосе. Но было настолько тяжело сидеть там и видеть его спустя такое долгое время, после разочарования и медленно проходящего стыда. Годы отрочества я провел в недоумении, а потом, когда стал достаточно взрослым, чтобы все понять, десять лет в ярости за страдания моей матери. В конечном счете, то, во что я превратился, было только вынужденным подчинением воле взрослого. А теперь я должен сидеть рядом с ним и поддерживать его заявления о том, что он заслуживает доверия.
Когда-то давно это было правдой. Сержант Боб Ланг. Он казался открытым как ребенок, и был таким, как казался. Мальчишкой я верил в него так же, как верил в Бога. Но когда я был подростком, у него случился длительный непонятный спад. Его падение было таким тихим и последовательным. К какому-то моменту он превратился в совершенно незнакомого человека. Хотя даже в самый худший свой период он никогда не был жесток или преднамеренно зол; если бы было так, то порвать с ним было бы легче. Не было явного кризиса, больших вспышек, только незнакомая раньше холодность, вызванная его тайным пьянством. Он постепенно исчез прямо на наших глазах, впадая в никогда не понятное для меня личное разочарование. Когда мать обнаружила его пьянство, она, в свою очередь, скрыла это от меня, боясь, что я потеряю к нему уважение. Она переломила себя, чтобы защитить нас обоих. И какой ценой.
В конечном счете, проблема заключалась не в этом. Годами я пытался понять, сделать скидку, пока никакие его скользкие оправдания своей зависимости не перестали на меня действовать. Если бы он тогда не сбежал, я бы убил его из-за матери. Как говорит моя жена, в двадцать пять я был похож на старика. Ко времени нашего знакомства я был непреклонным, как после отравы. Это была разрушившая меня ложь, токсичность тысячи крошечных доз безобидной неправды, копившаяся годами, пока во мне не иссяк запас прочности. Я утратил любую терпимость; я больше не был способен прощать. Интересно, что бы случилось со мной, если бы рядом не было Гейл с ее безбрежной, поучительной способностью к прощению. Я мог бы попытаться перекроить себя исключительно силой воли, но без нее это было бы незачем. К моему большому удивлению моя жизнь наладилась. Но мать была слишком непреклонна, слишком преданна, чтобы идти дальше. И сейчас она умирала, не изменившаяся, ожесточившись от безнадежной любви, и у меня перехватывало дыхание, чтобы не закричать это все старику в лицо.
Он пил чай, и вечерний свет падал под углом на стол между нами. Некоторое время спустя он откашлялся.
«Мне нужно повидать некоторых людей», - сказал он тихо. – «Перед тем, как я уеду. Во избежание недоразумений»
«Ты хочешь, чтобы я отвез тебя?»
«Да, это было бы быстрее. Для велосипеда слишком грязно»
«Ладно. Мы сейчас поедем»
Он принес мне пару старых бландстоновских сапог **. Они были мягкими от использования, и мои ноги чувствовали себя в них непривычно. Стельки были с зазубринами от его пальцев по краям и стертые на пятке. Мы проехали мимо собаки и около часа или больше кружили по грязным дорогам, останавливаясь поодаль от хижин и расщелин в длинных тенях рудников, пока старик шел посовещаться с людьми, которые, на мой взгляд, были не больше, чем силуэты. Жильем им служили куски жести и стены из известняка. Один человек жил в оранжевом школьном автобусе, обросшем навесами и служебными постройками. Пока отец находился внутри автобуса, я прогулялся через канавы и оставленные шахты к заброшенной хижине. Мне надоело сидеть в машине, и мой взгляд остановился на этом старом жилище. На земляном полу лежал проржавевший остов кровати. Дерюга, которой были обиты стены, облезла в лужу на земле. Единственная комната была загромождена пустыми бутылками, а жестяной камин был переполнен пеплом, который от дождя стал светлым и твердым. К шесту из кустарника кнопкой была прикреплена почтовая открытка с изображением карты штата и словом «ОТДЕЛИТЬСЯ!» поверх рисунка блеклого желтого цвета. На стуле висели гниющие мужские брюки. В свое время я бывал в некоторых заброшенных помещениях, но никогда не видел ничего более удручающего.
Наши обходы мы закончили в сумерках. Я совершенно потерялся, и только указания моего отца привели нас домой.
«Ты слышал о королевской комиссии?», - спросил я, когда ехал.
«Кое-кто сказал, что она проплачена»
«Имена всех копов закодированы»
Старик ничего не ответил.
«Ты не любопытен?»
«Это было очень давно», - проворчал он. – «Досадно, что автомобиль стал таким грязным»
Когда мы добрались до его жилища, из темноты с грохотом выскочила собака, стремительная, как воспоминание.
Ночь была на удивление холодной, и потребовалось какое-то время, чтобы печка нагрела комнату до приятной температуры, а когда это произошло, мы сидели при свете двух штормовых ламп и ели тушеное мясо, которое старик зачерпнул из чугунного котелка.
«Вкусно»
«Козлятина», - пробормотал он.
«Ты охотишься на них?» - не смог я сдержать улыбку.
«Сейчас и тогда. Что?» - спросил он.
«Ничего», - произнес я. – «Это похоже на... Я не знаю... возвращение в прошлое. Я имею в виду здесь»
Он тряхнул головой, ничего не ответив.
«Запах этой древесины», - сказал я. – «Что это?»
«Пустынная сосна»
«Пахнет как кипарис»
Он кивнул.
«Янки взяли Багдад»
«У меня нет никакого мнения на этот счет»
«Логично»
Какое то время мы ели в молчании. Собака растянулась перед печкой, задремав в тепле.
«Я слышал ты теперь адвокат?»
«Да»
«В какой сфере?»
«Промышленные отношения»
«На чьей стороне?»
«Маленьких людей»
«Это хорошо», - заметил он. – «Нужно заботиться о маленьких людях»
«Ну, это теория»
Он отодвинул свою тарелку и откинулся на спинку стула.
«Твоя мать», - сказал он. – «Она больна?»
«Да»
Он на мгновение прикрыл глаза и кивнул, и меня поразило, что он расстроился, даже почувствовал душевную боль.
«Насколько больна?»
«Она при смерти»
Он вздохнул и посмотрел на свои руки. Он печально качнул головой. Он глянул на собаку.
«Ну. Тогда... тогда это было ни к чему»
«Что ни к чему?»
«Трезвость. Я не мог поехать пьяным»
«Я не думаю, что это ее еще волнует», - сказал я с горечью.
«Я не стал бы. Я не поехал бы пьяным»
«Это все равно»
«Я бы не поехал», - произнес он с чувством. – «Это не все равно для меня»
«Господи, в любом случае ты не пьешь уже десять лет; это реальность»
«Каждый день. Каждый день наготове»
«К чему? Увидеть ее?»
«Не увидеть ее. Без страха посмотреть ей в лицо»
Я вздохнул с досадой.
«Даже еще десять лет стоило бы ждать»
«Вообще-то это не ради тебя», - сказал я. – «Я делаю это ради нее»
«Я знаю», - заявил он с пылом. – «Но почему она это делает?»
«Я дерьмо, если знаю», - сказал я с отвращением; но как только сказал, я понял, что это было. Это был ее способ свести нас вдвоем – лицом к лицу.
«Ты писал ей?»
«С тех пор как я исправился – нет»
«Почему нет?»
Он сдвинул плечами: «Со стыда, наверное. И я не хотел вставать на ее пути»
«Она до сих пор не развелась с тобой!»
«Я, полагаю, также»
Я вздохнул: «Хорошо, что ты не пьешь»
«Я горжусь этим», - пробормотал он со слезами на глазах. – «Ты не сможешь понять. Но это все, что у меня есть»
Я сидел там и ненавидел себя, а также ненавидел его за то, что сделал из меня такого непреклонного ублюдка, каким я есть, сформировавшегося в стыде и разочаровании, лишенного детства, безропотного, умеющего утешать только по поручению.
«Прости», - сказал он. – «Мне бы хотелось, чтобы я мог это изменить»
«Но ты не можешь»
«Нет»
«Так что же это, черт подери, было, папа?»
«Я заблудился», - сказал он.
«Хорошо, что мы уже через это прошли. Ты заблудился, и мы все заблудились вместе с тобой. Но ты никогда не высказывал свое мнение. Ты никогда не разговаривал с нами. Эта мрачная история накрыла тебя, как туча, а ты не мог рассказать, что было. Работа. Ты что-то сделал»
«Нет», - возразил он. – «Ты так думаешь? Ты думаешь, я сижу здесь и жду, что мое имя назовут в расследовании?»
«Я рассуждал», - произнес я без удовлетворения. – «Извини»
«Я видел положение дел», - произнес он жалко. – «Хорошо, я видел положение дел наполовину. Я действительно не понимал некоторых вещей в то время. Даже сейчас не очень понимаю. Но понимание, что я нахожусь вне этого, было удивительным. Это было сложное положение, и, унюхав однажды неправду, я решил, что никто не заслуживает доверия, чтобы ему рассказывать. Я застрял, сел на мель»
«Вообще никто?»
«Какое-то время я думал, что я схожу с ума», - пробормотал он, отвернув голову от света грязной лампы. – «Не верил сам себе. Мысленно я это представлял. Но потом, помню, был этот парень. Мелкий второсортный уголовник. Которому выломали ноги на Сандер Бич. Помнишь это место?»
Я кивнул. Я живо помнил пляж, и я понимал сейчас, о чем он говорит.
«Говорили, сыщики взяли его под опеку», - сказал я. – «В тот же день»
«Вот именно», - произнес старик. – «Двое из полисменов выехали из города»
«Вокруг чего это вертелось?»
«Думаю, наркотики. Никогда этого не понимал. Только то, что он впал у них в немилость. И все допросы, все показания свидетелей пошли псу под хвост; не важно, кому это пришло на ум. Что бы ни случилось, я хотел быть единственным человеком, не замешанным в этом. И парни из города были в этом замешаны; он был больше нашего маленького городка, это точно. Так с кем же разговаривать? Даже если ты набрался смелости, кому можно доверять? Это похоронило меня заживо. Везде зараза. Я должен был уволиться, но у меня не хватило мужества сделать даже это. Спас бы нас всех от больших страданий. Но, видишь ли, все, что я когда-нибудь хотел – быть копом. И я упирался, пока от меня ничего не осталось; ничего не осталось от всех нас. Трусость – это образ жизни. Это неестественно, ты учишься этому»
Он встал и собрал тарелки и приборы. Взял со стола лампу и повесил ее на стене над мойкой, куда он слил воду из чайника. Со спины и с головой, опущенной вниз, в поднимающийся пар, он был похож на человека другой эпохи, дровосека из волшебной сказки, незнакомец без лица, всего лишь человеческая фантазия. Я хотел встать и помочь, но я сидел на том же месте, за ним, пока печка шипела и свистела, и собака сопела во сне.
Я поверил ему. Я ничего не мог с собой поделать. Сказанное им как-то упорядочило опасения моей юности о том, что вокруг меня не все в порядке. И я почувствовал сожаление за него, за ловушку, которая встретилась на его пути, но не за ту перемену, которую мы пережили – я и моя мама. Чтобы простить ему это, потребовалась бы целая жизнь. Даже когда я понимал, что несправедливо обвинять его за ее рак, ничто во мне его не оправдывало. По его позе там, возле мойки, тишине, осторожности, с которой он перебирал и мыл предметы, было видно, что он чувствует это.
«Значит, тебе не любопытно знать о королевской комиссии», - произнес я наконец.
«У тех чертовых ублюдков сон не пропадет», - сказал он. «Ничего не могу с этим поделать»
Когда он вытер посуду и положил ее на непритязательные полки, мы вышли из дома и встали у края веранды, чтобы увидеть над собой бездонное небо и россыпи звезд. В холодном ночном воздухе разносился кипарисовый запах древесного дыма.
«Так как же ты бросил пить?» - спросил я его.
«Поехал на встречу в Кал»
«Только и всего?»
«Только всего»
«И что?» - спросил я с сухим смешком.
«Их вид», - пробормотал он. – «Остальных. Алкашей. Их отвратительный ритуал»
«Что же, ты не чувствовал симпатии?»
«Большей, ты думаешь, чем ты чувствуешь сейчас? Нет. Это было похоже, как будто я смотрел в зеркало, и все их жалкие лица были моими. Мне стало довольно жалко себя»
«И что?»
«Я тогда жил за пабом. Золотая Тележка. Имел работу, которую я сам называл дворник, но, по сути, я был алкоголиком, подметавшим полы за выпивку. Появился здесь, прогуливаясь с собакой. И спрятался. У меня была хижина, давно никому не нужная. Думаю, я старался набраться мужества, чтобы убить себя. Здесь много шахт – возможностей для этого хоть отбавляй. Месяцы потратил на разработку плана. С ума сошел, я думаю. Не было никого живого, кто бы распускал обо мне сплетни. И тогда я понял, что уже шесть месяцев не пил. Здесь не были ничего, что заставляло бы пить. Однажды утром, дело было зимой, я проснулся – солнце играло на поваленном дереве, на этом мертвом сером дереве, и от серебристой древесины поднимался пар. И я почувствовал... обновление. Было ощущение, что мир зовет меня... будто манит к чему-то. К жизни. Я не знаю»
«Я не ожидал, что здесь будет так красиво», - сказал я исключительно потому, что не знал, что сказать. Холод обжигал мое лицо, и каждый раз, когда я двигался, холодные джинсы липли к моим ногам.
«Сам вид этих гор из бутылок возле лачуг моих приятелей заставлял меня пить. Но постепенно это проходит»
«Я вижу, ты много читаешь»
«Да. Это культура. Но зрение садится»
«Мы тебе очки купим», - сказал я.
«В котором часу ты хочешь ехать?»
«Прямо с утра»
«Разумно»
В ту ночь он уступил мне свою кровать и развернул на полу перед печкой обветшалое тряпье, на котором он уснул вместе с собакой. Оба они посапывали с определенной частотой, в то время как я лежал без сна, взволнованный запахом его тела на одеялах вокруг меня и странностями хижины с ее животными звуками и неожиданной тишиной. Я размышлял, как моя мама его примет, как она отреагирует на известие, что он спасся, и что она слишком поздно встретилась с ним. А когда она уйдет, что тогда? Что я буду с ним делать? Много часов я пролежал на узкой металлической койке, как испуганный мальчишка, а к концу ночи накрыл лицо пахнувшей им подушкой и заплакал от мысли о матери.
Когда я проснулся, старик сидел при свете лампы у печки, побритый и одетый. Было раннее утро. Его пожитки были свернуты, а на коленях лежал потрепанный кассовый ящик, который хранился у него, как у человека, заслуживающего доверия.
* австралийская пастушья собака
** фирмы Blundstone
Оригинал здесь.
Перевод Kenga-ru
